论文部分内容阅读
Reservoir Frogs
(Or Places Called Mama’s)
For the first time since the decline of Dadaism, we are witnessing a revival in the fine art of meaningless naming. This thought is prompted by the US release of the British film Trainspotting, and by the opening of Lanford Wilson’s new play Virgil is Still the Frogboy. Mr Wilson’s play is not about Virgil. No frogs feature therein. The title is taken from an East Hampton, Long Island, graffito to whose meaning the play offers no clues. This omission has not diminished the show's success.
As Luis Bunuel knew, obscurity is a characteristic of objects of desire. Accordingly, there is no trainspotting in Trainspotting; just a predictable, even sentimental movie that thinks it's hip. (Compared to the work of, say, William S. Burroughs, it’s positively cutesy.) It has many admirers, perhaps because they are unable even to understand its title, let alone the fashionably indecipherable argot of the dialogue. The fact remains: Trainspotting contains no mention of persons keeping obsessive notes on the arrival and departure of trains. The only railway engines are to be found on the wallpaper of the central character’s bedroom. Whence, therefore, this choo-choo moniker? Some sort of pun on the word ‘tracks’ may be intended.
Irvine Welsh’s original novel does offer some help. The section titled ‘Trainspotting at Leith Central Station’ takes the characters to a derelict, train-less station, where one of them attacks a derelict human being who is, in fact, his father, doling out a goodly quantity of what Anthony Burgess’s hoodlum Alex, in A Clockwork Orange, would call ‘the old ultraviolence’. Clearly, something metaphorical is being reached for here, though it's not clear exactly what. In addition, Welsh thoughtfully provides a glossary for American readers: ‘Rat-arsed--drunk; wanker - masturbator; thrush - minor sexually transmitted disease’. At least an effort at translation is being made. Out-and-out incomprehensibilists disdain such cosiness.
How many readers of A Clockwork Orange, or viewers of Stanley Kubrick’s film of the book, knew that Burgess took his title from an allegedly common, but actually never-used, British simile: ‘queer as a clockwork orange’? Can anyone recall the meaning of the terms ‘Koyaanisqatsi’ and ‘Powaqqatsi’? And were there any secrets encrypted in ‘Lucy in the Sky with Diamonds’, or was it just a song about a flying girl with a necklace?
Nowadays, dreary old comprehensibility is still very much around. A film about a boy-man called Jack is called Jack. A film about a crazed baseball fan is called The Fan. The film version of Jane Austen’s Emma is called Emma.
However, titular mystification continues to intensify. When Oasis, the British pop phenoms, sing ‘(You’re my) Wonderwall’, what can they mean? ‘I intend to ride over you on my motorbike, round and round, at very high speed?’ Surely not. And Blade Runner? Yes, I know that hunters of android ‘replicants’ are called ‘blade runners’: but why? And yes, yes, William S. Burroughs (again!) used the phrase in a 1979 novel; and, to get really arcane, there’s a 1974 medical thriller called The Bladerunner by the late Dr Alan E. Nourse. But what does any of this have to do with Ridley Scott's movie? Harrison Ford runs not, neither does he blade. Shouldn’t a work of art give us the keys with which to unlock its meanings? But perhaps there aren’t any. Perhaps it's just that the phrase sounds cool, thanks to those echoes of Burroughs, Daddy Cool himself.
In 1928, Luis Bunuel and Salvador Dali co-directed the Surrealist classic Un Chien Andalou, a film about many things, but not Andalusian dogs. So it is with Quentin Tarantino’s first film, Reservoir Dogs. No reservoir, no dogs, no use of the words ‘reservoir’, ‘dogs’ or ‘reservoir dogs’ at any point in the movie. No imagery derived from dogs or reservoirs or dogs in reservoirs or reservoirs of dogs. Nada, or, as Mr Pink and Co. would say, ‘Fuckin’ nada.’
The story goes that when the young Tarantino was working in a Los Angeles video store his distate for fancy-pants European auteurs like, for example, Louis Malle manifested itself in an inability to pronounce the titles of their films. Malle’s Au Revoir les Enfants defeated him completely (oh reservoir les oh fuck) until he began to refer to it contemptuously as - you guessed it – ‘those, oh, reservoir dogs’. Subsequently he made this the title of his own movie, no doubt as a further gesture of anti-European defiance. Alas, the obliqueness of the gibe meant that the Europeans simply did not comprenday. ‘What we have here,’ as the guy in Cool Hand Luke remarked, ‘is a failure to communicate.’
But these days the thing about incomprehensibility is that people aren’t supposed to get it. In accordance with the new zeitgeist, therefore, the title of this piece has in part been selected – ‘sampled’ - from Lou Reed’s wise advice – ‘Don’t eat at places called Mama’s’ - in the diary of his recent tour. To forestall any attempts at exegesis (‘Author, Citing Dadaism’s Erstwhile Esotericism, Opposes Present-Day “Mamaist” Obfuscations’), I confess that as a title it means nothing at all; but then the very concept of meaning is now outdated, nerdy, pre-ironic. Welcome to the New Incomprehensibility: gibberish with attitude.
Русский Нил
"Русским Нилом" мне хочется назвать нашу Волгу. Что такое Нил - не в географическом и физическом своем значении, а в том другом и более глубоком, какое ему придал живший по берегам его человек? "Великая, священная река", подобно тому, как мы говорим "святая Русь", в применении тоже к физическому очерку страны и народа. Нил, однако, звался "священным" не за одни священные предания, связанные с ним и приуроченные к городам, расположенным на нем, а за это огромное тело своих вод, периодически выступавших из берегов и оплодотворявших всю страну. Но и Волга наша издревле получила прозвание "кормилицы". "Кормилица-Волга"... Так почувствовал ее народ в отношении к своему собирательному, множественному, умирающему и рождающемуся существу. "Мы рождаемся, умираем, как мухи, а она, м а т у ш к а, все стоит (течет)" - так определил смертный и кратковременный человек свое отношение к ней, как к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему и живому, т е л ь н о м у условию своего бытия и своей работы. "Мы -д е т иее; кормимся ею. Она - нашам а т у ш к а и к о р м и л и ц а".Что-то неизмеримое, вечное, питающее...
Много священного и чего-то хозяйственного. И "кормилицею", и "матушкою" народ наш зовет великую реку за то, что она родит из себя какое-то неизмеримое "хозяйство", в котором есть приложение и полуслепому 80-летнему старику, чинящему невод, и богачу, ведущему многомиллионные обороты; и все это "хозяйство" связано и развязано, обобщено одним духом и одною питающею влагою вот этого тела - Волги, и вместе бесконечно разнообразно, свободно, то тихо, задумчиво, то шумно и хлопотливо, смотря по индивидуальности участвующих в "хозяйстве" лиц и по избранной в этом "хозяйстве" отрасли. И вот наш народ, все условия работы которого так тяжки по физической природе страны и климату и который так беден, назвал с неизмеримою благодарностью великую реку священными именами за ту помощь в работе, какую она дает ему, и за те неисчислимые источники пропитания, какие она открыла ему в разнообразных промыслах, с нею связанных. И "матушка" она, и "кормилица" она потому, что открыла для человеческого труда неизмеримое поприще, все двинув собою, и как-то благородно двинув, мягко, неторопливо, непринужденно, неповелительно. В этом ее колорит.
Всё на Волге мягко, широко, хорошо. Века тянулись как мгла, и вот оживала одна деревенька, шевельнулось село; там один промысел, здесь - другой. Всех поманила Волга обещанием прибытка, обещанием лучшего быта, лучшего хозяйства, нарядного домика, хорошо разработанного огородика. И за этот-то мягкий, благородный колорит воздействия народ ей и придал эпитеты чего-то родного, а не властительного, не господского. И фабрика дает "источники" пропитания, "приложение" к труду. Дают его копи, каменные пласты. Но как?! "Ч е р н ы й город", "кромешныйа д", "д ь я в о л ь с к и йгород" - эти эпитеты уже скользят около Баку, еще не укрепившись прочно за ним. Но ни его, ни Юзовку не назовут дорогими, ласкающими именами питаемые ими люди. Значит, есть хлеб и хлеб. Там он ой-ой как горек. С полынью, с отравой. Волжский "хлеб" - в смысле источников труда - питателен, здоров, свеж и есть воистину Божий дар...
Нил связался у меня с Волгой, однако не по этой одной причине. Я припомнил одно чрезвычайно удивившее меня сообщение, услышанное лет семь назад, в самый разгар моих увлечений страной фараонов. Сперва об этих увлечениях. Конечно, не фараоны меня заняли и не пресловутые касты, на которые будто бы делилось население Египта. Я хорошо знал, что эти касты никогда не существовали в том нелепом виде, как это представляют нам гимназические учебники, что образование открывало доступ к первым должностям в государстве всякому сыну пастуха или землевладельца; а что касается фараонов, то они... царствовали и завещали археологам свои мумии. Великий интерес к Египту проистек у меня из удивления к такому подъему в нем жизненной энергии, сочных, ярких сил, какого, я твердо знал, никогда не существовало ни в Греции, ни в Риме, ни у евреев. Меня все занимал вопрос, откуда проистекала эта энергия, не опадавшая на протяжении времени, равного протекшему от Троянской войны (XII в. до Р. X.) до наших дней. Греки гениально творили на протяжении каких-нибудь трехсот лет, римляне - на протяжении четырех столетий, но Египет, не уставая, весело, с улыбкой творил начиная уже с 4-й своей династии, по крайней мере за три тысячи лет до Р. X. и до этого самого Р. X., когда александрийские художники славились еще изяществом и вкусом своих работ, а знаменитая библиотека, основанная Птоломеем-Филадельфом, видела в стенах своих первых ученых тогдашнего мира. И все это без усталости, без исторического утомления, без того утомления, которое после 1500 лет самобытной европейской истории так явно легло на все народы Западной Европы, французов, отчасти немцев и англичан, на полувыродившихся итальянцев, испанцев, португальцев, не говоря уже о жалком отребье, оставшемся от "эллинов". И как я угадывал не без основания, что родник жизни всякого народа лежит в его отношениях к трансцендентному миру, в его понятиях о Боге, о душе, о совести, о жизни здесь и судьбе души после смерти, то, естественно, меня и заняла мысль проникнуть в "святая святых" племен, поклонявшихся каким-то странным Аписам и "волооким" Изидам. Это у Гомера имя Геры, верховного женского божества, всегда сопровождается эпитетом "волоокая", "с бычачьими глазами", "boopis". "Что за красота?" - посмеивались мы гимназистами. Но когда я стал заниматься Египтом, то догадался, что Гера новенького греческого народца приходится кровною внучкою Изиде с берегов Нила, которая изображалась (не всегда) в виде женщины, но с головою коровы или (чаще) в виде молодой, красиво сложенной коровы, с разумными, почти говорящими глазами "Boopis", очевидно, осталось эпитетом от этих древнейших изображений ее бабушки. В Греции она стала полным человеком, без малейшего атрибута четвероногого, но "глазок" этого четвероногого сохранила.
Вдруг я узнаю, что один архилиберальнейший издатель в Петербурге, все издающий книжки по естествознанию и социологии, нечто вроде покойного Павленкова, имеет обыкновение каждые два года хоть раз ездить на берега Нила - так просто "отдохнуть и погулять", по-русски. На мое изумление мне рассказали, что привлекают его вовсе не феллахи и английское владычество в Египте, ноп а м я т н и к и д р е в н о с т и;однако привлекают не как археолога и историка, ибо он не блистал этими качествами, а какж и в о г о ч е л о в е к а,вот именно как издателя архилиберальнейших книжек, "самых современных и самых нужных". Удивлению моему не было конца. "Он просто любит это зрелище Египта, древнего, прежнего, сочного, яркого; и находит, что это очень напоминает нашу Волгу, но только напоминает как что-то осуществленное и зрелое свой ранний задаток, свою младенческую фазу. То есть Волга - это младенчество, а Нил времени фараонов - это расцвет. И любитель Сен-Симона и социализма, немножко и сам социалист бродит около старых сфинксов с мыслью, что около Нерехты, Арзамаса и Казани могли бы стоять не худшие. Что придет время, и бассейн Волги сделается территорией такой же цветущей, хлебной, счастливой и здоровой цивилизации, как и побережье великой африканской реки".
(Or Places Called Mama’s)
For the first time since the decline of Dadaism, we are witnessing a revival in the fine art of meaningless naming. This thought is prompted by the US release of the British film Trainspotting, and by the opening of Lanford Wilson’s new play Virgil is Still the Frogboy. Mr Wilson’s play is not about Virgil. No frogs feature therein. The title is taken from an East Hampton, Long Island, graffito to whose meaning the play offers no clues. This omission has not diminished the show's success.
As Luis Bunuel knew, obscurity is a characteristic of objects of desire. Accordingly, there is no trainspotting in Trainspotting; just a predictable, even sentimental movie that thinks it's hip. (Compared to the work of, say, William S. Burroughs, it’s positively cutesy.) It has many admirers, perhaps because they are unable even to understand its title, let alone the fashionably indecipherable argot of the dialogue. The fact remains: Trainspotting contains no mention of persons keeping obsessive notes on the arrival and departure of trains. The only railway engines are to be found on the wallpaper of the central character’s bedroom. Whence, therefore, this choo-choo moniker? Some sort of pun on the word ‘tracks’ may be intended.
Irvine Welsh’s original novel does offer some help. The section titled ‘Trainspotting at Leith Central Station’ takes the characters to a derelict, train-less station, where one of them attacks a derelict human being who is, in fact, his father, doling out a goodly quantity of what Anthony Burgess’s hoodlum Alex, in A Clockwork Orange, would call ‘the old ultraviolence’. Clearly, something metaphorical is being reached for here, though it's not clear exactly what. In addition, Welsh thoughtfully provides a glossary for American readers: ‘Rat-arsed--drunk; wanker - masturbator; thrush - minor sexually transmitted disease’. At least an effort at translation is being made. Out-and-out incomprehensibilists disdain such cosiness.
How many readers of A Clockwork Orange, or viewers of Stanley Kubrick’s film of the book, knew that Burgess took his title from an allegedly common, but actually never-used, British simile: ‘queer as a clockwork orange’? Can anyone recall the meaning of the terms ‘Koyaanisqatsi’ and ‘Powaqqatsi’? And were there any secrets encrypted in ‘Lucy in the Sky with Diamonds’, or was it just a song about a flying girl with a necklace?
Nowadays, dreary old comprehensibility is still very much around. A film about a boy-man called Jack is called Jack. A film about a crazed baseball fan is called The Fan. The film version of Jane Austen’s Emma is called Emma.
However, titular mystification continues to intensify. When Oasis, the British pop phenoms, sing ‘(You’re my) Wonderwall’, what can they mean? ‘I intend to ride over you on my motorbike, round and round, at very high speed?’ Surely not. And Blade Runner? Yes, I know that hunters of android ‘replicants’ are called ‘blade runners’: but why? And yes, yes, William S. Burroughs (again!) used the phrase in a 1979 novel; and, to get really arcane, there’s a 1974 medical thriller called The Bladerunner by the late Dr Alan E. Nourse. But what does any of this have to do with Ridley Scott's movie? Harrison Ford runs not, neither does he blade. Shouldn’t a work of art give us the keys with which to unlock its meanings? But perhaps there aren’t any. Perhaps it's just that the phrase sounds cool, thanks to those echoes of Burroughs, Daddy Cool himself.
In 1928, Luis Bunuel and Salvador Dali co-directed the Surrealist classic Un Chien Andalou, a film about many things, but not Andalusian dogs. So it is with Quentin Tarantino’s first film, Reservoir Dogs. No reservoir, no dogs, no use of the words ‘reservoir’, ‘dogs’ or ‘reservoir dogs’ at any point in the movie. No imagery derived from dogs or reservoirs or dogs in reservoirs or reservoirs of dogs. Nada, or, as Mr Pink and Co. would say, ‘Fuckin’ nada.’
The story goes that when the young Tarantino was working in a Los Angeles video store his distate for fancy-pants European auteurs like, for example, Louis Malle manifested itself in an inability to pronounce the titles of their films. Malle’s Au Revoir les Enfants defeated him completely (oh reservoir les oh fuck) until he began to refer to it contemptuously as - you guessed it – ‘those, oh, reservoir dogs’. Subsequently he made this the title of his own movie, no doubt as a further gesture of anti-European defiance. Alas, the obliqueness of the gibe meant that the Europeans simply did not comprenday. ‘What we have here,’ as the guy in Cool Hand Luke remarked, ‘is a failure to communicate.’
But these days the thing about incomprehensibility is that people aren’t supposed to get it. In accordance with the new zeitgeist, therefore, the title of this piece has in part been selected – ‘sampled’ - from Lou Reed’s wise advice – ‘Don’t eat at places called Mama’s’ - in the diary of his recent tour. To forestall any attempts at exegesis (‘Author, Citing Dadaism’s Erstwhile Esotericism, Opposes Present-Day “Mamaist” Obfuscations’), I confess that as a title it means nothing at all; but then the very concept of meaning is now outdated, nerdy, pre-ironic. Welcome to the New Incomprehensibility: gibberish with attitude.
Русский Нил
"Русским Нилом" мне хочется назвать нашу Волгу. Что такое Нил - не в географическом и физическом своем значении, а в том другом и более глубоком, какое ему придал живший по берегам его человек? "Великая, священная река", подобно тому, как мы говорим "святая Русь", в применении тоже к физическому очерку страны и народа. Нил, однако, звался "священным" не за одни священные предания, связанные с ним и приуроченные к городам, расположенным на нем, а за это огромное тело своих вод, периодически выступавших из берегов и оплодотворявших всю страну. Но и Волга наша издревле получила прозвание "кормилицы". "Кормилица-Волга"... Так почувствовал ее народ в отношении к своему собирательному, множественному, умирающему и рождающемуся существу. "Мы рождаемся, умираем, как мухи, а она, м а т у ш к а, все стоит (течет)" - так определил смертный и кратковременный человек свое отношение к ней, как к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему и живому, т е л ь н о м у условию своего бытия и своей работы. "Мы -д е т иее; кормимся ею. Она - нашам а т у ш к а и к о р м и л и ц а".Что-то неизмеримое, вечное, питающее...
Много священного и чего-то хозяйственного. И "кормилицею", и "матушкою" народ наш зовет великую реку за то, что она родит из себя какое-то неизмеримое "хозяйство", в котором есть приложение и полуслепому 80-летнему старику, чинящему невод, и богачу, ведущему многомиллионные обороты; и все это "хозяйство" связано и развязано, обобщено одним духом и одною питающею влагою вот этого тела - Волги, и вместе бесконечно разнообразно, свободно, то тихо, задумчиво, то шумно и хлопотливо, смотря по индивидуальности участвующих в "хозяйстве" лиц и по избранной в этом "хозяйстве" отрасли. И вот наш народ, все условия работы которого так тяжки по физической природе страны и климату и который так беден, назвал с неизмеримою благодарностью великую реку священными именами за ту помощь в работе, какую она дает ему, и за те неисчислимые источники пропитания, какие она открыла ему в разнообразных промыслах, с нею связанных. И "матушка" она, и "кормилица" она потому, что открыла для человеческого труда неизмеримое поприще, все двинув собою, и как-то благородно двинув, мягко, неторопливо, непринужденно, неповелительно. В этом ее колорит.
Всё на Волге мягко, широко, хорошо. Века тянулись как мгла, и вот оживала одна деревенька, шевельнулось село; там один промысел, здесь - другой. Всех поманила Волга обещанием прибытка, обещанием лучшего быта, лучшего хозяйства, нарядного домика, хорошо разработанного огородика. И за этот-то мягкий, благородный колорит воздействия народ ей и придал эпитеты чего-то родного, а не властительного, не господского. И фабрика дает "источники" пропитания, "приложение" к труду. Дают его копи, каменные пласты. Но как?! "Ч е р н ы й город", "кромешныйа д", "д ь я в о л ь с к и йгород" - эти эпитеты уже скользят около Баку, еще не укрепившись прочно за ним. Но ни его, ни Юзовку не назовут дорогими, ласкающими именами питаемые ими люди. Значит, есть хлеб и хлеб. Там он ой-ой как горек. С полынью, с отравой. Волжский "хлеб" - в смысле источников труда - питателен, здоров, свеж и есть воистину Божий дар...
Нил связался у меня с Волгой, однако не по этой одной причине. Я припомнил одно чрезвычайно удивившее меня сообщение, услышанное лет семь назад, в самый разгар моих увлечений страной фараонов. Сперва об этих увлечениях. Конечно, не фараоны меня заняли и не пресловутые касты, на которые будто бы делилось население Египта. Я хорошо знал, что эти касты никогда не существовали в том нелепом виде, как это представляют нам гимназические учебники, что образование открывало доступ к первым должностям в государстве всякому сыну пастуха или землевладельца; а что касается фараонов, то они... царствовали и завещали археологам свои мумии. Великий интерес к Египту проистек у меня из удивления к такому подъему в нем жизненной энергии, сочных, ярких сил, какого, я твердо знал, никогда не существовало ни в Греции, ни в Риме, ни у евреев. Меня все занимал вопрос, откуда проистекала эта энергия, не опадавшая на протяжении времени, равного протекшему от Троянской войны (XII в. до Р. X.) до наших дней. Греки гениально творили на протяжении каких-нибудь трехсот лет, римляне - на протяжении четырех столетий, но Египет, не уставая, весело, с улыбкой творил начиная уже с 4-й своей династии, по крайней мере за три тысячи лет до Р. X. и до этого самого Р. X., когда александрийские художники славились еще изяществом и вкусом своих работ, а знаменитая библиотека, основанная Птоломеем-Филадельфом, видела в стенах своих первых ученых тогдашнего мира. И все это без усталости, без исторического утомления, без того утомления, которое после 1500 лет самобытной европейской истории так явно легло на все народы Западной Европы, французов, отчасти немцев и англичан, на полувыродившихся итальянцев, испанцев, португальцев, не говоря уже о жалком отребье, оставшемся от "эллинов". И как я угадывал не без основания, что родник жизни всякого народа лежит в его отношениях к трансцендентному миру, в его понятиях о Боге, о душе, о совести, о жизни здесь и судьбе души после смерти, то, естественно, меня и заняла мысль проникнуть в "святая святых" племен, поклонявшихся каким-то странным Аписам и "волооким" Изидам. Это у Гомера имя Геры, верховного женского божества, всегда сопровождается эпитетом "волоокая", "с бычачьими глазами", "boopis". "Что за красота?" - посмеивались мы гимназистами. Но когда я стал заниматься Египтом, то догадался, что Гера новенького греческого народца приходится кровною внучкою Изиде с берегов Нила, которая изображалась (не всегда) в виде женщины, но с головою коровы или (чаще) в виде молодой, красиво сложенной коровы, с разумными, почти говорящими глазами "Boopis", очевидно, осталось эпитетом от этих древнейших изображений ее бабушки. В Греции она стала полным человеком, без малейшего атрибута четвероногого, но "глазок" этого четвероногого сохранила.
Вдруг я узнаю, что один архилиберальнейший издатель в Петербурге, все издающий книжки по естествознанию и социологии, нечто вроде покойного Павленкова, имеет обыкновение каждые два года хоть раз ездить на берега Нила - так просто "отдохнуть и погулять", по-русски. На мое изумление мне рассказали, что привлекают его вовсе не феллахи и английское владычество в Египте, ноп а м я т н и к и д р е в н о с т и;однако привлекают не как археолога и историка, ибо он не блистал этими качествами, а какж и в о г о ч е л о в е к а,вот именно как издателя архилиберальнейших книжек, "самых современных и самых нужных". Удивлению моему не было конца. "Он просто любит это зрелище Египта, древнего, прежнего, сочного, яркого; и находит, что это очень напоминает нашу Волгу, но только напоминает как что-то осуществленное и зрелое свой ранний задаток, свою младенческую фазу. То есть Волга - это младенчество, а Нил времени фараонов - это расцвет. И любитель Сен-Симона и социализма, немножко и сам социалист бродит около старых сфинксов с мыслью, что около Нерехты, Арзамаса и Казани могли бы стоять не худшие. Что придет время, и бассейн Волги сделается территорией такой же цветущей, хлебной, счастливой и здоровой цивилизации, как и побережье великой африканской реки".